Книга Джо - Страница 57

Брэд дома, сидит на телефоне, организует все детали, необходимые, чтобы погрузить тело под землю, поэтому я вызвался выбрать гроб, но я не думал, что это окажется так трудно! Я должен определиться с оттенком дерева и декоративными элементами для предмета, который практически сразу зароют в землю. Интересно, что из этого наиболее существенно для трупа?

Готовый товар выставлен в подвале похоронного бюро. Помещение это сильно смахивает на площадку для съемки ситкомов: блестящие лакированные гробы установлены на скромных черных пьедесталах и тщательно отполированы — до выставочного блеска. Эдакий автосалон для свежепреставившихся. В воздухе чувствуется легкий аромат лака и лимонной пропитки. Я рассеянно брожу среди гробов, размышляя о том, что абсолютно не важно, какой я выберу, и все равно страшно боюсь выбрать что-то не то. Если совершить в жизни столько ошибок, сколько совершил я, невольно вырабатываешь здоровый пофигизм в принятии решений, но тут же речь о вечности, и это меня пугает.

Меня обслуживает Ричард, толстый, дерганый, с навечно прилипшим выражением глубокого сочувствия на лице. Я его помню, он жил неподалеку: такой грустный упитанный мальчик, который никогда не мог заправить всю рубашку в штаны, один какой-нибудь конец всегда торчал. Он нервно следует за мной по залу, потея и тяжело дыша, излагает все достоинства более дорогих гробов, а когда я прямо спрашиваю о цене, кажется слегка оскорбленным: мол, в такой момент разговор о деньгах просто неприличен. По всей видимости, ему причитается определенный процент с каждой покупки, что не очень-то красиво, учитывая специфику его профессии. Коллективная скорбь всех жителей Буш-Фолс поможет его детям закончить колледж.

В конце концов я выбираю «Эксетер» красного дерева, который без налогов стоит пять тысяч шестьсот долларов. Думаю, не поторговаться ли, но потом решаю, что это будет совсем неприлично, а кроме того, мне страшно хочется покончить с этим делом и поскорее выбраться отсюда. Ричард подобострастно кивает и протискивает свои крупные формы за смехотворно маленький черный письменный стол в конце зала, чтобы оформить покупку.

— С вас еще шестьдесят долларов за охлаждение, — информирует он меня.

— За что, простите?

Он отрывается от бумаг:

— За охлаждение тела. Мы поддерживаем низкую температуру все время до погребения. Это стоит тридцать долларов в сутки.

— А, понятно. — Я уже жалею, что спросил.

— У вас еще скидка семь процентов, как у «Кугуаров».

— Что?

Ричард смотрит на меня:

— Ваш отец ведь играл за «Кугуаров»?

— Играл, — отвечаю.

— Ему положена семипроцентная скидка.

— Повезло ему.

Ричард поднимается из-за стола под шипящий звук облегчения, издаваемый его креслом, и протягивает мне чек:

— Снова повторю, что искренне сожалею о вашей невосполнимой утрате.

— Спасибо, — говорю я, размышляя о том, что при десяти процентах комиссионных он только что за пятнадцать минут заработал шестьсот баксов, поэтому вряд ли он уж очень сильно сожалеет. Но опять же, лично я только что выбрал вечное пристанище своему отцу, с которым не разговаривал семнадцать лет, поэтому я просто пожимаю мягкую и влажную руку Ричарда и радостно сматываюсь.

Многие жители Буш-Фолс сочли своим долгом явиться на похороны, и, по их мнению, смерть моего отца совершенно не является поводом перестать пялиться на меня во все глаза. Они кружат по залу и мерят меня взглядами — от изучающих до откровенно враждебных. Одно дело просто знать, что большая часть местного населения меня презирает, и совсем другое — оказаться с этими людьми под одной крышей. Напоминает детские кошмары, когда снится, что приходишь в школу и вдруг обнаруживаешь, что явился без штанов. Нагота, может, и воображаемая, но леденящий холод в животе — самый настоящий.

Оглядев толпу, я обнаруживаю, что многие мужчины одеты в старые куртки «Кугуаров» в знак солидарности с ушедшим товарищем. Так же делают пожарники или полицейские, когда приходят проститься с одним из них, погибшим при исполнении долга. В этом есть что-то возвышенное, даже если выцветшие куртки смотрятся по-дурацки на толстых, лысеющих, пузатых мужиках, нацепивших их поверх рубашек с галстуками. Идиотство, я знаю, но я все равно с горечью отмечаю, что даже после смерти отец не упустил случая напомнить мне, что я не допущен в круг избранных, к которому они с Брэдом принадлежат как кугуаровцы.

Даже не знаю, что было бы, если бы не Оуэн, который прикатил с Манхэттена на специально снятом для этого отвратительнейшем белом лимузине. Он стремительно входит в холл, неуместно щегольски одетый: на нем поплиновый костюм песочного цвета, салатовая рубашка и крапчатый галстук-бабочка. В течение нескольких лет Оуэн пытался определить, должен ли его гардероб иметь строгие четкие линии, отражая уверенность в себе делового человека, или же более плавные очертания, говорящие о проницательности интеллектуала и литератора. Со временем его жгучая тяга отразить эту двоякость вылилась в ужасающий попугайский стиль, которому он в конце концов и стал неукоснительно следовать.

— Я подумал, что тебе не помешает моральная поддержка, — провозглашает он, наслаждаясь всеобщим вниманием к своей персоне. — Но поскольку всем известно, что я абсолютно лишен каких бы то ни было моральных принципов, тебе придется довольствоваться просто моей поддержкой как таковой.

— Спасибо, что приехал, — говорю я во время его краткого объятия. Раньше он никогда меня не обнимал. От него пахнет одеколоном «Олд спайс» и детской присыпкой.