Книга Джо - Страница 49

Я онемел от удивления. Свидетельством моего полнейшего эгоизма может служить то, что я даже не задумывался, каково будет Люси читать про Сэмми. Меня беспокоили только мои собственные сексуальные признания.

— Очень рад, — заикаясь, говорю я.

Она кивает, а потом тихо смеется, аккуратно останавливая слезу кончиком пальца. Ногти у нее идеально отполированы.

— Иногда, когда мне особенно одиноко, я перечитываю некоторые места в твоей книге — это меня очень успокаивает.

Какие это, интересно, места? Я разглядываю ее лицо, по-прежнему совершенно безупречное, пухлые губы, такие чувственные и зовущие, она только самую малость выпячивает их наружу, как будто намекает, как сладостно они могут присосаться к различным частям твоего тела. Она снова откидывается на диване и тепло улыбается мне, зубы ее ослепительно-белые, наверняка от постоянной полировки этими невозможными губами. Я тщетно роюсь в голове, пытаясь найти хоть какие-то слова, но в голове пусто, поскольку кровь, будучи веществом жидким, от нее отлила, переместившись в самую нижнюю доступную точку.

— Рад тебя видеть, Люси, — говорю я в конце концов.

Она кивает, улыбаясь, и поднимается, чтобы уходить.

— Я тоже рада тебя видеть. Вспомнилось сразу много всего.

Я провожаю ее в прихожую, тщетно стараясь не пялиться на ее зад. В дверях она берет мою руку в свои ладони.

— Джо, ты был для Сэмми хорошим другом. Для него это много значило. И для меня тоже.

— Я старался, — сбивчиво отвечаю я, чувствуя, как в состоянии полнейшего возбуждения безбожно лицемерю.

Люси снова меня обнимает, на этот раз крепче, всем своим телом прижимаясь ко мне. Могу поклясться: это совсем не такое объятие, как первое. Движение это она совершает так неожиданно, что я не успеваю подготовиться, увернуться как-то так, чтобы мое возбуждение не было заметно, и поэтому я как штыком что есть мочи упираюсь ей в бедро. Теперь она знает, и я знаю, что она знает, и она знает, что я знаю, что она знает. И снова наше знание образует замкнутый круг, в центре которого — сильнейший прилив крови в определенной части моего тела. Повернув голову, она прижимается губами к моему уху, заставляя меня пожалеть, что на ушах не бывает вкусовых рецепторов, способных распознать вкус ее духов. Кажется, персик.

— Заходи ко мне, — шепчет она. — Я хочу еще поговорить о твоей книге.

— Приду, — говорю я, дрожа от нажима ее губ и чувствуя, как по моей шее разливается жар. Вот что значит полгода полного воздержания.

Она отступает, проводит пальцами по моей руке, выпуская меня из объятий.

— Обещаешь?

Я обещаю.

При редактировании «Буш-Фолс» я метался и не мог решить, включать ли в книгу описание моего страстного увлечения матерью Сэмми, опасаясь, что в один прекрасный день Люси ее прочтет.

— Как только ты начинаешь править свой текст, исходя из того, кому и как он может понравиться, ты рискуешь потерять целостность произведения, — мрачно сказал Оуэн.

— Это же художественная литература, — слабо протестовал я.

— От автора художественного текста требуется такая же правда, как и от документалиста, — напыщенно произнес Оуэн. — И даже в большей степени, так как его не связывают соображения фактического характера.

— Тут какое-то терминологическое противоречие, нет?

— Только в глазах узколобого буквалиста. И вообще, дело вовсе не в этом.

— А в чем?

Оуэн ухмыляется:

— Секс хорошо покупают.

Вскоре после визита Люси я, стоя под душем, до смерти пугаюсь пронзительного тоскливого воя, который с остервенением вырывается из моей груди, царапает горло и глухо отдается от кафельных стен и матовой стеклянной двери душа. Этот одинокий крик прорывает какую-то внутреннюю плотину, и еще минут пять я содрогаюсь в плаче под горячей струей, тело сотрясается от рыданий, рвущихся наружу из глубины живота.

Когда это заканчивается, я выхожу из душа, чувствуя себя опустошенным и перегруженным одновременно, и оборачиваю одно полотенце вокруг талии, а другое — вокруг головы и плеч, отчего я всегда чувствую себя борцом-тяжеловесом. Сморкаюсь, бумажная салфетка распадается в моих влажных руках, и ее мокрые клочки плавают в моих соплях, как аквариумные рыбки. Я изучаю себя в зеркале, — а что я, собственно, ожидал там увидеть? — дожидаюсь, пока стекло замутнеет, скрыв мое лицо, после чего одеваюсь и отправляю сообщение Оуэну.

— Со мной что-то не то, — говорю я, когда он перезванивает. Тут же чувствую, как он с трудом удерживается, чтобы не спросить «что именно ты уже заметил?».

Я рассказываю, как страшно разрыдался в душе, потом — как плакал на аварийной лестнице в больнице и в отцовском кабинете накануне.

— В плаче, — отвечает он, — нет совершенно ничего странного.

— Для меня есть.

— Послушай, Джо, совершенно очевидно, что у тебя сохранился огромный неразрешенный конфликт с родными и прошлым.

— Несомненно, — отвечаю я, стараясь не вскипать. — Но раньше как-то я от этого не плакал. Как бы ты объяснил такое поведение?

— Ты имеешь в виду, если бы я был психотерапевтом?

— Да.

— Которым я не являюсь.

— Ну и что.

— Ну, не знаю, — говорит Оуэн. — Психотерапия — это сложный комплекс исследований и анализа. Поспешная постановка диагноза — это искажение самой сути процесса.

— Но ведь ты его уже поставил.

— Ясное дело. Это я так, для страховки. Чтобы, как всегда, ответственность с себя снять, если что.

— Принято. Ну, давай выкладывай. Ты считаешь, у меня нервный срыв?